Отрывки из романа–дневника в восьми частях

Владимир Мальцев – известный российский геолог, спелеолог, фотограф. Автор популярной книги «Пещера мечты. Пещера судьбы». Сейчас он тяжело болен (подхватил в пещерах аспергиллез, из-за которого практически перестали работать легкие), пользуется кислородным концентратором и много времени проводит в больницах. Его новая, пока еще неопубликованная автобиографическая книга «О том, что сильнее нас», посвящена путешествиям и личной жизни автора. Я с согласия Владимира Мальцева взяла из книги некоторые фрагменты, на мой взгляд, наиболее интересную ее часть, посвященную описаниям болот и торфяных карьеров на Оршинском Мху в Тверской области. Хотя с точки зрения биолога, лесника или лесного пожарного текст содержит некоторые неточности, но это нисколько не снижает его высоких художественных достоинств. Полностью текст книги будет опубликован в издательстве «Летний сад» весной 2013 года.

Анна Баскакова, журналист

* * *

Пикник с огнехождением

Вот, наконец, и сворот с узкоколейки – еле намеченная тропа в цветущем кипрее, метров через триста входящая в перелесок. Там можно будет чуть остыть, а то от палящего солнца в союзе с парящим болотом вокруг и отнюдь не легким рюкзаком за плечами – сейчас, через полтора часа после старта, уже изрядно не по себе. Это если облачно, можно отстраниться от окружающей действительности, вообразить себя паровозом и идти на автомате. Конечно, одного механического занятия для подобного перевоплощения не вполне достаточно, но двух – уже да, трех – тем более. А именно три и есть: тащить рюкзак, приноравливать свой шаг к шагу шпал, никак не совместимому с человеческой анатомией, и ритмично махать руками, разгоняя озверевших слепней. Впрочем, вру. Есть еще четвертое – следить, чтобы тянущиеся в хвосте дети: а) не отстали, б) не схватили перегрев, в) не слишком заскучали, а то ведь в следующий раз их не затащить с собой. Означенные три первых механических занятия, разумеется, исключают постоянное верчение головой, так что четвертое сводится к паровозным же воплям через каждые пять минут.

Но в данный момент – солнце жарит вовсю и никакой автоматизм не спасает. А идти все равно приходится по шпалам, по самому пеклу, так как по обочине – хуже. Мало того, что кипрей и борщевики вдоль тропы парят по-черному и напускают комаров впридачу к слепням, так еще и поминутно приходится уступать тропу местным рыболовам, гоняющим по ней на велосипедах и мотоциклах. Шпалы – они хоть и не для человека придуманы, но для мотоцикла – в еще меньшей степени.

* * *

Собственно, пора разъяснить, что же это за развлечение такое, в паровоз играть. Оно, конечно, только преамбула, развлечения и приключения все пока впереди, и весьма много – на целых три ближайших дня. Главным образом, конечно, ловля карасей – основных обитателей заброшенных торфяных карьеров, для разработки которых и была проложена узкоколейка, существующая только пока в дальней части массива продолжается добыча торфа. Прекратится – разберут. Узкоколейка ведь – она только кажется солидной железной дорогой, а на самом деле эфемерна. Сегодня здесь, а через год – глядь, уже на параллельную бровку перенесли. То ли к новому карьеру так ближе, то ли часть бровки выгорела, и перекладывать путь по–новой стало просто негде.

У всякого нормального человека слово “карьер” ассоциируется с промышленным пейзажем и не может вызвать никаких эмоций, кроме легкого омерзения. За единственным исключением. Старые торфоразработки не имеют ничего общего с карьерами в обычном понимании этого слова. Отвалов нет, стометровой ширины дорог для мощных самосвалов – тоже. Да и вообще никаких дорог нет, кроме временной узкоколейки. Вскрывается в стенах карьера тот же торф, что составляет почву вокруг. Да и не копают тот карьер, а моют. Струей воды размывают торф, а взвесь откачивают и потом сушат. Оставляя в карьере многие тысячи изумительно ветвистых коряг. Прекратилась разработка, перестали откачивать воду – карьер за год превратился в озеро, а еще через десяток – другой лет – на бровках вырос лес, по воде пошли моховые сплавины, полосы камыша. Получающийся в итоге ландшафт естественен до предела и даже гораздо интереснее того же болота до начала разработок. Своеобразно озеро – лесная Венеция со многими тысячами островов и островков, лабиринтом лесистых бровок шириной до десятка метров, обилием рыбы, птицы и зверя, разливанным морем грибов и ягод.

Только вот, хоть и практически невозможно на глаз отличить такой искусственный ландшафт от лучших образцов природного, есть одна существенная разница. Все природные системы – саморегулируемы в полной мере, искусственные – как правило, нет. Они требуют для своего сохранения определенных усилий и правил поведения, главные из которых – правила обращения с огнем. В ненарушенном болоте пищи для огня мало – всепропитывающая влага не дает распространиться «земляному пожару». Как только появились бровки, осушительные каналы – появились и куски торфа, высушенные до состояния абсолютного пороха. А если они велики, что бывает, когда канавы глубоки и лес сведен, создается своеобразная “критическая масса”: горящий сухой торф приобретает способность высушивать влажный вокруг, и вот здесь-то и начинаются печально знаменитые провалы людей и домов в огненную бездну. Впрочем, среди старых торфоразработок, которые имеются в виду, таких мест мало, это скорее свойство современных. Пришла ведь кому-то в голову мысль вместо копания или мытья карьеров сразу сводить лес на целом большом поле, высушивать его сетью канав, а потом скрести бульдозером! Пока поле сушится, одна искра – и готов неконтролируемый пожар, соскребли – вместо вполне проходимого лесистого полуболота возникла не озерная сказка, а болото настоящее. Топкое, вонючее и бестолковое.

* * *

Ладно, пройдем. Несколько лет назад, когда мы только начинали осваивать торфяники, огонь обходили за сотню метров. Страшно с непривычки. Позже, по мере разгорания перестройки и торфа, пообвыкли, стали срезать впритирку к огню, потом вдруг обнаружилось, что и просто по горящему торфу можно  ходить, соблюдая несколько элементарных правил. Словом, уже никого не пугает, кроме, разве что моего младшего – Антона, которому внове, но он еще толком бояться не научился. Если старшим не страшно, ему тоже.

Вот и первый огонь. Бурый торф, на нем извилистая черная полоска шириной полметра, за ней – почти белая зола. И легкий сизый дымок, который так жидок, что вблизи даже непонятно, откуда берется. Только издали можно разобрать, что преимущественно из полоски, а чуть слабее – из остывающей золы. Ни клубов, ни полос. Легкое такое марево с резким непривычным запахом, одеялом лежащее по торфянику на манер начинающегося тумана. Не того вечернего, который клочьями, а – утреннего, сплошного и прозрачного. С запахом, впрочем, не все ясно. По идее, он должен быть привычным, как–никак солод для шотландского виски коптят именно на торфяном дыму, да и некоторые классические мясные и рыбные деликатесы – тоже. Вот специально нюхал. Долго и неоднократно. Ну, ничего общего!

* * *

Хоть и привыкли уже, но первый шаг в огонь все равно не оставляет равнодушным. Теплотворная способность торфа мизерная, вода – вон она в канаве блестит, всего полуметром ниже тропинки, значит, и под тропинкой на глубине полуметра уже мокро, даже если провалиться – не будет того жара, чтобы сквозь штаны и ботинки обожгло. Для этого нужна большая свежевыгоревшая полость, и отнюдь не по колено глубиной. Впрочем, кому как – вон гадюка дохлая лежит, ей хватило. И только ей. Если бы хватало кому покрупнее, гадюка выглядела бы не просто дохлой, а хорошо поджаренной. Однако к дымящейся под сапогом земле и клубам разлетающейся золы привыкнуть до конца все равно нельзя. Несмотря на всякую там логику и многократные эксперименты, на саму черную полоску не наступает никто, да и на свежей золе все прибавляют шагу, отдыхая исключительно на уцелевших островках, не ближе нескольких метров от фронта огня.

Кстати, свойство огня «выгрызать» полости в торфе – оно тоже ведь не просто так, а очевидное следствие той же низкой теплотворной способности торфа. Минимум ночной росы, даже просто прохладный ветерок – и на поверхности торф теряет способность гореть, огонь уходит вглубь. Черная полоска – это как раз обугленный торф над полостями с активным огнем. Внутри выгорает, а на поверхности только обугливается, догорая уже за фронтом, после обрушения. В нашем случае – сантиметров на пять.

* * *

Несмотря на дым и горящую под сапогами землю, идти гораздо комфортнее, чем на подходах. Во-первых, не так душно – огонь просушивает чрезмерно влажный воздух болот, во-вторых – никакой летуче–кусачей, равно как и ползучей, нечисти. Да и психологический настрой совсем не тот. Без огня – главное войти в автомат сосредоточения на одном следующем шаге, не думая ни о том, сколько позади, ни о том, сколько впереди. Просто глотать километры, ни в коем случае не задумываясь ни об одном шаге, кроме следующего, и ни об одном деле, кроме немедленно нужных (отогнать слепня, кликнуть детей), или же, наоборот, совсем оторванных от окружающей действительности. Иначе отсутствие разнообразия, влажная жара и гнус могут превратить прогулку в ад. Совсем другое дело – на активной гари. Каждая полоса огня и дыма вызывают азарт к ее преодолению. Можно планировать, что через пять минут дойдем до вон того островка, за ним опять горит, но еще в километре будет магистральный канал с перекинутым через него железным листом, и вот там-то и устроим следующий привал.

Вот и лист. Впрочем, мостик – он не только из листа. Лист – перекрытие, а основа – полуметровые стальные трубы из тех, по которым прокачивали торфяную гидромассу. Так что, с поправкой на материал, комплект из огня, воды и труб – полный. К сожалению, тени нет. Обе березы, еще в прошлом году стоявшие на берегу, уже отгорели, упали и лежат. Тоже ведь, между прочим, показательно – пепелище, а березы целые, только листва пожухла, да над корнями дымок вьется. Горящий торф – это совсем не лесной пожар. Хотя, хотя… Сушь вторую неделю зверская, горит куда как сильнее, чем обычно, и вон кустик охватило-таки самым настоящим пламенем. Но это – куст, тонкий и сухой уже заранее. Деревья все равно не занимаются. Вот лежат свежие, чуть поодаль – прошлогодние, а дальше совсем старые. Самые непроходимые преграды на торфоразработках – отнюдь на топи или озера, а такие вот лесные завалы на гарях. Пройдет несколько лет и несколько пожаров, опадет кора, высушит солнце коряги до малинового звона, заточат огонь и ветер сучья до бритвенной остроты – сам черт не пройдет. И гниль не спасает. Не гниет ничего на просушиваемом торфе. На Оршинском торфянике Костя раз тащил по берегу пластиковую лодку, на которой мы не один десяток километров волоком по щебенке валдайских речек скреблись. На острых камнях выдержала, винил – он склизкий и шкрябоустойчивый, здесь же коснулся сучка на обгорелой сосне – и сантиметров на сорок как ножом распорол, даже не почувствовав.

* * *

За мостом – развилка. Направо, туда, где за дымом не видно уж совсем ничего, путь на большие и глубокие карьеры, туда мы ходили несколько лет назад. К сожалению, кончилась там рыбалка – донельзя размножился ротан, и карась перестал брать. Сетями еще, конечно, ловят, причем здоровенного, по несколько килограмм, но на удочку – как отрезало. В последний же заход, что, собственно, меня окончательно и добило, ротаны обнаглели совсем. После двухдневного дергания оных на манную кашу, которая, собственно, и применялась сугубо из соображения, что в теории они ее не жрут, я плюнул и заметнул в маленькую заводь удочку вообще без наживки. Просто для того, чтобы не класть на берег – а то на нее, бедную, немедленно наступят. Секунд через пять в камышах началось некое брожение и шевеление, а еще через три оттуда, задыхаясь от жадности и хлопая по воде плавниками, вылез совсем уж кошмарного размера ротан. И сосредоточенно, со смачным чавканьем, начал жевать поплавок. Даже чаек и уток почему–то убавилось. Пока был карась – галдели и крякали из-под каждого куста, сменился карась ротаном – дружно поисчезали. То ли за лапы кусают, то ли еще что… Не знаю. Словом, для этой группы карьеров настала пора отдохнуть от рыболовов.

Говорят, что ротана в наши широты завезли в качестве аквариумной рыбки, после чего он на манер незабвенного майора Пронина просочился сквозь канализацию в Яузу, а там уж и начал свое победное шествие по водоемам Подмосковья в виде икры на лапках уток. Красивая легенда, а в части аквариума и канализации, возможно, и правдивая. Но в части уток – никак нет. Нет на утках такого греха. Он целиком и полностью на человеке. Пути распространения этой заразы просты, и я их наблюдал неоднократно. Собрался некто на рыбалку за щукой, а в качестве живца – понадергал ротанчиков в пруду перед домом. Карасиков–то на месте дергать потруднее будет, да и время лишнее тратить не хочется. Порыбачил зорьку, собрался домой – и плюх в озеро то, что в ведерке осталось неиспользованного. А ротан – он живуч. Даже побывав на крючке и посидев денек в ведерке на жаре не заснет. Как окажется в водоеме – так и очухается немедленно. И, через несколько лет – прощай, карась.

* * *

Прямо, между канавой и блоком карьеров, куда мы идем сейчас, дыма чуть поменьше. Просто потому, что воды здесь резко больше, чем суши. Кажется, пошел последний километр огня – в конце поля, за поперечной канавой, нетронутый лес, а за ним уже начинаются совсем старые и совсем заросшие карьеры с низкими бровками. Гореть там более или менее нечему.

Вот чего, правда, никак не пойму – так это откуда такое колоссальное количество очагов. То, что пишут про самовозгорания от брошенных бутылок – чушь полнейшая. Сколько ни приходилось видеть только что зародившихся очагов, причин ровно две: либо плохо затушенный костер, либо, если уж совсем сушь стоит – брошенный окурок или спичка. Не на торф – торф окурком трудно разжечь. На хорошо высушенный мох, от которого уже в свою очередь торф занимается. Не зря же в старину сухой сфагновый мох за лучший трут почитался!

Так вот на тропе, по которой мы сейчас идем, причину множественности возгораний трудно себе представить. Рыбу здесь не ловят, так что костров не жгут. Горящие спички и окурки ни местные, ни приезжие вроде нас, просто так не бросают – кто раз видел, чем оно чревато, больше подобного не сделает. У карьеров – там понятно. Местные рыболовы–полупромысловики, они же рабочие на торфоразработках – люди разные, часть их чувствуют себя на массиве полновластными хозяевами, а там уж и сам черт ему не брат. Заведет такой горе–рыболов костерок уху варить, пупырь водки откроет, сидит себе в дыму, блаженствует – а торф уже метра за три от костра разгорелся, так что и не потушить без пожарного вертолета. Причем встречается подобная картина только, если рыболов один. Когда в компании двое–трое, пусть даже именно таких, за костром уже следят, да и разводят его, выбирая место. Словом, костры отпадают, так же как и окурки с бутылками. Видимо, причина все-таки в мопедах и мотоциклах с плохо отлаженными моторами. Ничего, кроме свободных выхлопов, не может дать столь разрушительного эффекта.

* * *

Вот и канава с мостиком, на этот раз деревянным. За ней огня уже нет, лес, а вскоре и те карьеры пойдут, куда ротан пока не добрался. Очередное «опасное» место – широкая опушка с густым ольховником, сквозь который даже при наличии тропы продираться приходится с напрягом и изрядным треском. Здесь проблема уже не в змеях. Лес подболоченный и темный, а змеи этого не любят. Здесь владения клещей, также выжатых огнем с горящего массива. Защититься от них нельзя никак, разве что сразу после леса раздеться, осмотреть друг друга, да и одежку протрясти. Клещ – он ведь гурман, сразу никогда не вцепляется, час будет лазить, два… Пока не найдет то место на человеке, где и кожа потоньше, и кровь повкуснее. Словом – то самое место, где его труднее всего будет заметить, и откуда больнее всего будет вывинчивать. Впрочем, сколько ни осматривайся и не перетряхайся – все равно один–два останутся и попозже впиявятся. Так что, на ближайшие сутки придется проявлять повышенное внимание ко всему, что чешется.

Опять поставить химзащиту. Не только потому, что комаров много, хоть и действительно много. Лес короткий, всего метров триста, а там, за лесом – произойдет чудо. И нельзя, чтобы при этом отвлекали даже единичные комары.

* * *

Чудо, даже если о нем известно заранее, и можно подсчитать оставшиеся шаги – все равно всегда неожиданно. Вдруг нога вместо черной торфяной жижи встречает мягкий и упругий мох, и – вы в другом мире. Куда ни посмотреть, хоть даже и назад – везде озера, озера, озера…. С тысячами островов и островков, каждый из которых – всего по квадратному метру, но каждый – земля. С травой, мохом, деревом, а то и двумя. А между ними – то тут, то там из воды высовываются разлапистые коряги, которые были бы, пожалуй, похожи на оленьи рога, если бы не отливали совершенным серебром. Это такое хитрое свойство соснового корневища, после многократного повторения вымачивания–просушки в стерильных условиях торфяника, приобретать благородный блеск матового серебра и даже умение отражать краски заката. Вне торфяника этим свойством обладает только особым образом распиленная осина – вспомните крытые осиновым лемехом купола в Кижах.

А между озерами – низкие бровки, шириной где по метру, где по десять, выстланные подушками мха сотен разновидностей и всех цветов, где с купами крушины, где с развесистыми березами, а где – и с болотными сосенками, которые уже при высоте человеческого роста уже взрослые и обсыпаны шишками.

Расходящиеся от бровок моховые сплавины, по которым можно ходить, разгоняя волну на десяток метров вокруг, розовые от цветущей клюквы. Единственное, между прочим, что в окружающей растительности имеет красноватый оттенок, вся остальная гамма выдержана совсем в других тонах. Самый популярный цвет после разных оттенков зелени – чисто белый до серебряного. Здесь и рассыпанные по всему зеркалу воды кувшинки, здесь и разбросанные по прибрежному мху колоски прошлогодней пушицы, на которые как будто по клочку ваты намотано, а потом специально растрепано. Если смотреть на противоположный берег, то порой даже трудно отличить береговой мох от плавучего, осоку от камыша, кувшинки от отражений пушицы, настолько естественно, гармонично и в единой тональности одно сменяет другое. Даже на возвышенных участках бровок, там, где торф просушен полностью, возникают снежно-белые полянки цветущей брусники.

Зелено-белый контраст был бы даже слишком ярок, если бы не смягчался бежевыми стенами прошлогоднего камыша, стоящими в воде там, где под водой затопленные бровки. Впрочем, кажется уже с предыдущего абзаца у читателя начинается некоторое недоумение: как так, кувшинки – белые, камыш – бежевый? А ведь именно так. Это на замусоренных речках и деревенских прудах, где настоящие кувшинки извелись, этим словом стали называть желтые кубышки, а кувшинку перекрестили – в лилию. Даже записали в Красную Книгу. В точности так же и с камышом. Те, кто его не видели, называют камышом рогоз, у которого прошлогодние побуревшие стебли действительно не держатся.

* * *

И продолжение чуда – кипящая вокруг жизнь. Десять шагов назад – ничего, разве что изредка птичка чирикнет в кронах. Шаг на мхи – и от птичьего звона закладывает уши. Второй шаг, через гребень бровки – и к звону певчих добавляется галдеж сотен чаек. Вода бурлит – карась гуляет, там проплыла крыса, здесь – ондатра, которую аборигены зовут не иначе, как мымрой. Над водой – облака стрекоз. А зайти под деревья – под каждым нора, а то и две. Мышиные, лисьи, бобровые… Куча раскрошенных шишек, клест зимой столовался, а вон над ней на дереве и расщеп–наковальня с недоеденной шишкой. Иной раз и глухарь из–под ног уйдет, а то и с выводком. В лесу ведь ягоды мало, да и не во всякий сезон, вот вся птица и собирается на бровки, чтобы птенцов на ягоде поднимать.

Ягода, она же как устроена, в лесу если? Где совсем сухо – там земляника, черника. Чуть поболотистее – брусника пошла, еще ближе к болоту, там, где начинается кукушкин лен – голубика, она же пьяника, она же гонобобель. Еще мокрее, где сфагнум впервые попался – морошка, вытеснил сфагнум все остальные мхи – тут уже царство клюквы. На километры растягивается, да и лес порой подводит – для хорошего урожая одновременно нужно, чтобы и тень была, и солнышко пробивалось.

На бровках – все сразу. От зоны одной ягоды до зоны другой – и метра нет, раскидистые березы на просвечиваемой со всех сторон бровке – просто идеально. И, начиная с середины июня – ягода постоянно. Сначала морошка, потом земляника с черникой, к середине июля – голубика с малиной, только сходят – брусника на подходе, а там и главная ягода клюква начинается.

Впрочем, кому как. Для птиц главная ягода – вовсе не клюква, а голубика. И поспевает в период подъема птенцов, и держится долго, пока не съедят, да и просто много ее. Садоводам, пытавшимся с этой ягодой развлекаться, хорошо известны три правила, в сумме обеспечивающие непременно хороший урожай: вдоволь воды, но не болото, торфянистая почва, посыпание грядки золой и головешками из печи. Понятно? Торфяная бровка в полметра высотой над озером, подгорающая раз в несколько лет – именно то самое место и есть, урожайность ягоды получается – куда там какому Северу! Кусты в рост, гроздья чуть ли не как у винограда, с каждого куста по полведра ягоды.

Для своего потребления, между прочим, тоже неплохо. Только нужно знать одну тонкость. Согласно распространенному мнению, лучшее применение для голубики – вино, благо и бродит сама не хуже винограда. А вот во всяких там вареньях она ягода никакая. Черта с два. Вкус, а особенно запах у голубики – настолько тонки, что их чрезвычайно легко перебить. Чуть началась карамелизация сахара – варенье погибло. А вот если немножко недоварить, а банку запастеризовать, так эта баночка, открытая зимой, наполнит тончайшим лесным ароматом даже не квартиру, а весь подъезд! И внутри будет именно варенье, а не полукомпот – желирующие свойства у голубики высоки необычайно. То же самое с пирогами – стоит взять не дрожжевое, а слоеное тесто, обеспечивающее теплоизоляцию повыше и оставляющее начинку чуть сыроватой, пирог получится совершенно волшебного вкуса и аромата.

* * *

Эффект, производимый сменой пейзажа, запределен, и, как и положено при любых запредельных ощущениях, как бы срывает всю логику поведения. Массив карьеров одинаково хорош везде, но пройтись по бровкам с рюкзаками, выбирая место для лагеря, из каких–то соображений вдруг оказывается совершенно обязательным. Даже чудесное преображение природы не может подавить инстинктивного желания найти местечко получше. Несмотря, между прочим, на немалые трудности. Налегке здесь ходить – удовольствие неземное, а вот на человека с рюкзаком грузоподъемность мхов уже явно не рассчитывалась. Равно как не рассчитывались и заботливо кем–то построенные мостики через все канавки, без которых ходить здесь было бы уже просто невозможно. Торф – коварен, он или тверд, или жидок. Безо всяких переходных состояний. Канава шириной один метр и глубиной двадцать сантиметров, с чуть влажным дном – оказывается бездонной пропастью. Сапоги, даже болотные, просто бессмысленны. Либо идешь посуху, либо проваливаешься по пояс. И если канавку не удается перепрыгнуть, приходится искать мост в одно бревно с жердинкой–поручнем, а там, где бровка выгорела совсем и стала топкой – замаскированную мхами гать в два–три бревнышка. Казалось бы, после такого подхода – плюхнуться бы и лежать, лежать…, а проходит десять минут, полчаса…, а рюкзак все на спине, и все неймется еще одну бровку изучить на предмет места.

Причем собственно к месту для лагеря требований немного – тень, вид, место для удочек, место для костра. Последнее – особенно важно. Огонь за час уходит вглубь торфа вдоль корней сантиметров на двадцать, а потому – если устроить костер на сухом массиве, то после каждого чайника его приходится полчаса лопатить, проливать водой, опять лопатить, опять проливать…. Пока не исчезнет последняя струйка дыма. Зато, если найти отколовшийся и подсевший фрагмент берега, возвышающийся над водой не больше, чем на пару десятков сантиметров и отделенный от массива ложбинкой–трещиной с влажным болотцем – можно жечь хоть непрерывно, благо дров хватает. И березового сухостоя на угли, и соснового горельника из ближайшего завала – на пламя. А если совсем попижонить захочется – можно вытащить из воды корягу, ее сухая часть горит как газовая конфорка, ровным неярким пламенем, совсем без дыма и копоти.

* * *

Когда мы ездим, например, на валдайские речки ловить хариуса, момент прихода на место выглядит совершенно по-другому. Почему-то там становится важно поздороваться с рекой. Рюкзаки летят в кучу, разматываются удочки, две минуты – и все уже в болотниках и с удочками растянулись вдоль стрежня. Только когда кто-то достает первого хариуса, всех сразу отпускает – да, приехали именно туда, да, рыба пока не извелась, да, реку пока не испортили. Теперь можно, в зависимости от варианта и планов, либо костер завести и палатку поставить, либо лодку надуть и отчалить.

Здесь – совсем иначе. Карась – рыба неторопливая, озеро – не река, так что собственная торопливость внесла бы диссонанс. Палатки, костер, обед, чай.… Пройтись вокруг, посмотреть, нет ли тлеющих костров, если есть – залить. Выбрать карьер, где карась бы погуще гулял, присмотреть место, чтобы и дерево было развесистое, и снасть на него не залетала при подсечке, и сидеть было бы на чем. Благо любовно обустроенные места – через каждые два метра. И только потом, вооружившись кружкой чаю со второго уже замеса,и удобно расположившись, можно размотать и забросить первую удочку.

* * *

Вода в торфяных озерах поразительно разнообразна. То нейтрально-бурого цвета, то просто черного, то на струях просвечивает яркой медью. И прозрачности любой – где три сантиметра, а где и пять метров, что, впрочем, становится заметно только осенью, когда яркий лист на дно ложится. Летом тина и торфяная гидромасса глотают свет полностью, и, если нет течения, дающего опалесценцию – то где глубже полуметра, там и чернота бездонная.

Впрочем, это днем. Вечером, когда начинает играть закат, в косых лучах вода некоторых озер может взорваться красками. При чтении этой фразы в голову сразу приходит банальное понятие фейерверка. Так вот оно и не годится совсем. Фейерверк слишком ярок. Даже перелив цветов в перламутре или лунном опале ярок. Здесь краски гораздо нежнее, пастельнее, но в то же время – именно взрывчаты своим разнообразием. Жалко лишь, что полюбоваться этим удается нечасто, только в редкие дни с фатальным неклевом. Если же берет, что случается куда как чаще, времени на закат нету. Не впрямую из-за рыбы. Из-за гораздо более масштабной жадности. Всякую секунду, свободную от вываживания очередного карася и перенаживления удочки, хочется потратить на созерцание, а в результате – не остается времени даже на то, чтобы намазаться химзащитой. И все до единой сэкономленные секунды уходят на вульгарный самомордобой, равно отвлекающий внимание как от комаров, так и от заката. От слежения за поплавком – тоже. Каждая третья поклевка обнаруживается по попытке удочки уплыть нафиг.

* * *

Хоть и долга заря в Тверской губернии, и гаснет медленно-медленно, за ловлей карася она пролетает мгновенно и кончается резко. Раз – и не видно уже поплавка. Два – перевел дух, сбросил азарт. И – тут как тут целая лавина совершенно новых ощущений. Оглушающая тишина. До звона в ушах. Оказывается, чайки давно уже заткнулись и по домам спать разбрелись, вон на островах белым крапом лежат. Равно как и комары. Роса, оказывается, уже упала – вся трава в последних лучах каплями сверкает. Садок полон, так что еще десять минут – и не влез бы очередной карась. Костерок вон у палаток горит, вкусным запахом оттуда тянет. А со стороны, обратной солнцу – тучу угольно-черную натянуло, так что не иначе, как польет ночью хорошенько, попритушит горящий торф.

* * *

Хорошо, что карась столь живуч. День, два, три может в садке продержаться. Нельзя первый вечер, когда восприятие так обострено, тратить на субботник по чистке рыбы, лучше обойтись тем, что из дому захвачено – зато просидеть половину ночи у костра, попивая чай, размеренно беседуя, вслушиваясь в ночные звуки… Изредка, впрочем, когда в эти самые звуки с особым нахальством вплетается соло карася на колокольчике заброшенной прямо от костра донки, вставая, дабы прекратить сие безобразие. Причем не забрасывать донку – неправильно. Самый крупный карась берет именно ночью, да и прочие сюрпризы возможны типа вьюна размером чуть ли не с хорошую змею. А какой эффект, когда на крючке вместо рыбы вообще оказывается устрашающего вида жук–плавунец со спичечный коробок ростом! И сколько утренней радости детям, когда этот плавунец окажется в ведерке перед палаткой!

Звуки ночного торфомассива сами по себе крайне интересны, многослойны и многоплановы. В карьерах происходят непрерывный плеск, возня и чавканье. Как бы уровнем выше – непрерывный и громкий звон лягушек, который настолько ровен, что ухо от него отстраивается и перестает замечать. Надо всем этим на многие километры плывут призывные вопли выпей, похожие отнюдь не на бычьи, как это принято считать, а на вполне ослиные с выраженным акцентом ржавого насоса. Первые годы болотных вылазок мы даже были вполне уверены, что это именно насосы и качают воду на действующих разработках, тем более, что из каких-то неведомых побуждений выпи предпочитают задавать свои концерты именно там. И в Шатуре, и в Редкино, и в Орше, да и во всех прочих торфяных массивах, оные вопли непременно раздаются со стороны современных работ.

Но это – звуки постоянные, фоновые. Периодически же – они прерываются звуками гораздо более резкими и громкими. То бобр шарахнет хвостом по воде как будто бревном, и откуда только у него сил хватает, то возникнет паника на каком-либо чаячьем острове по причине напавшей выдры, то лиса тявкнет чуть ли не над ухом… Последнее, впрочем, неспроста. Лисы на заброшенных торфоразработках особенные, действуют они – на удивление коллективно и осмысленно. На Оршинском нас разок даже самым форменным образом ограбили. Пока одна рыжая моталась вокруг костра вполне в пределах видимости и звуки всякие отвлекающие издавала, две других тишком выволокли из воды мой садок с карасями (пятнадцать килограмм!), да и утащили его по топкой бровке на соседний остров, где и закатили пир втроем. Не утащили – унесли! Вчетвером, как на носилках. Чтобы по листве не прошуршать, когда мимо костра несут! Обнаружили потерю мы только утром, причем – в совершенно анекдотическом контексте. Удобных мест для размещения садка не так уж и много – коряги и сплавины мешают, так что, когда я утром проснулся, на месте моего садка обнаружился Костин. Тот встал пораньше, и сидел на берегу, рыбку таскал. Разумеется, я долго бухтел на Костю за то, что он, приспосабливая свой садок, ненароком отцепил мой. Даже влез в воду, дабы поискать свой на дне. Не нашел. Зато нашел чужой, спокойно лежащий на дне с явно перегрызенной веревкой. Набитый до такого состояния, что лисы, видимо, веревку отъели, но сам садок вытащить из воды просто не смогли. Еще бы – килограмм тридцать. Только после этой находки мы дотюмкали, в чем дело, и живенько по следам нашли на соседнем острове то, что осталось от моего садка.

* * *

В полном соответствии с неторопливым спокойствием пейзажа, костер, если он поддерживается, тоже должен быть спокоен. Веселые костры с ярким пламенем хороши для пикника. Здесь – костер должен только греть. И совсем чуть-чуть подсвечивать. В лесу, скажем – ночью и так темно, потому яркое пламя и сгущение тьмы вокруг костра ничего не нарушают. На торфянике же, где со всех сторон отблескивает вода, ночная тьма мягка и прозрачна, блеск озер и контурный рисунок каждой камышинки на них видны до горизонта, и разрушать все это благолепие ярким огнем – неправильно.

Четыре – пять бревнышек, березовых, а лучше ольховых, обязательно от сухостоины, причем без нижнего метра, выложенных костром–звездой – именно то, что нужно. Умеренно яркие и очень жаркие угли без единого языка пламени, вскипающий за считанные минуты чайник, управление по принципу ядерного реактора «передвижением управляющих стержней» – словом, полный комплект удобств. И хватает на несколько часов.

Пожалуй, только такими ночами и можно в полной мере оценить некоторые экзотические питейные традиции. Водка будет противоречить окружению, для водки нужно, например, котелок ухи и яркий костер. Коньяк – нарушит вкус и свежесть воздуха. Для вина – просто холодно. Вот и всплывает такое замечательное английское изобретение как грог. В кружку горячего, крепкого и сладкого чаю раздавить ломоть лимона и вылить рюмку рома, а то и просто водки. Или – вместо лимона подавить клюквы. И не опьянит чрезмерно, и холод и влагу разгонит, и стиль восприятия не нарушит. Одна–две кружки – и достаточно, можно опять переключиться на чистый чай, который и сам по себе имеет вкус необыкновенный, будучи на торфяной воде сварен.

* * *

Считается, что рыболов – существо без меры азартное, и во всякое возможное утро вскакивает в несусветную рань. Черта с два. Поместите рыбака в действительно красивый пейзаж с реально обильной рыбалкой. И понаблюдайте несколько дней. Вот здесь–то и проявится фокус. Оказывается, азарт приложим только к отдельно взятой зорьке, а вот просиживать ее с удочкой, или заниматься чем еще – становится вопросом не азарта, а элементарной жадности. Если индивидуум ездит ради природы, рыбалка чаще всего будет занимать либо утреннюю зорьку, либо вечернюю, но никак не обе сразу. Вторую займут иные способы общения с природой.

Даже просто выспаться как следует! Очередное достоинство торфяников – в воде вокруг и в развесистом дереве над палаткой, вкупе придерживающими на несколько часов наступление дневной жары. Обычно ведь как? Коснулся палатки первый солнечный луч, и через минуту жарко. Вылез из спальника, заснул опять. Через пять минут – и без спальника взмок. Плюнул, вылез, а там иней на траве. И комары впридачу. Здесь же утреннее тепло нарастает мягко, к тому времени, когда в палатке начнет припекать – на улице устанавливается самый, что ни на есть, комфорт, с мягкой жарой на открытом месте, приятной свежестью под деревом, в меру теплой водой, набравшей яркие цвета зеленью растительности…

* * *

Вот теперь, выспавшись и приняв чайку, можно и за приготовление карасей взяться. На этом торфянике они мелкие. Там, откуда нас бычок выжил – попадались и по килограмму, и больше, а здесь – максимум в ладонь, а в массе в палец. Чистить, конечно, запариться можно, как-никак с вечерней зорьки минимум килограмм пять на троих получается…. Но окупается сторицей. Карась вообще рыба парадоксальная. В частности – тем, что съедобен, либо если он мельче ста грамм, когда кости можно разжарить, либо крупнее пятисот, когда их можно выбрать. В промежуточных вариантах – не отплеваться. Если не применять специальные технологии.

Впрочем, правильные технологии и так желательны. Попытался я как-то раз проштудировать все доступные кулинарные книги на предмет систем изготовления такого, казалось бы, классического блюда, как караси в сметане. Ни в одной не нашлось приемлемого варианта, везде ерунда какая–то, при которой вместо пищи богов получается каша с костями. Так что – поделюсь.

Карасей нужно ошкурить, обезглавить, посолить, обвалять в муке, если есть какая-то ягода – набить ею. На сильном огне, не жалея масла, обжарить до хруста. Обжаренных – по мере поступления складывать в казанок, проливая каждый слой сметаной. Тем временем костер, на котором вчера готовили ужин, сегодня – кипятили чай, а потом жарили карасей, в аккурат приходит в нужное состояние. В торфе выгорает яма, на дне которой лежит немножко углей, а все стенки слабенько тлеют. В эту-то яму на час–полтора и подвешивается плотно закрытый крышкой казанок.

Получившееся блюдо поразительно по своим свойствам. Можно есть горячим, можно холодным, сразу – исключительно вкусно, на следующий день – еще вкуснее. И опять же – парадоксально. Если нужно просто поесть, сытность исключительная, десяток мелких карасиков, вот и хватило на полдня. Хоть отдельно, хоть на бутерброде. Если же хочется попировать не спеша – то втроем или вчетвером вполне можно за час–другой и целиком означенный казанок осилить. Причем совершенно неважно, под какой напиток. Совершенно одинаково гармонирует с пивом, с вином, даже с водкой. Правда, с водкой – только если горячие.

* * *

Любопытно, кстати. Кулинарная культура, как, впрочем, и всякая культура – очень разнообразна, но почему–то разнообразие сие напрочь отсутствует в соответствующей литературе. Я никоим образом не имею в виду выбор или состав блюд – только само отношение к еде. В конце концов, важно именно оно. Вот почему–то все сводится к двум крайностям. Либо к еде как к удовлетворению физиологической потребности, либо к еде как к самодостаточному культу. О пище как равноправном средстве усиления впечатлений от некоторых особых моментов жизни – можно прочитать, разве что, в книгах по японистике. Хотя меня, да и многих других, с детства приучали к идее существования некоторых, можно сказать, ритуальных блюд. Тривиальный пример, даже двойной – майская вылазка на природу столь же невозможна без шашлыка, как масленица без блинов. В обоих случаях ритуальное блюдо есть абсолютно равноправный элемент всей прочей обстановки, не подчиненный, как, скажем, на банкете, но и не доминирующий, как, например, на дегустации. Та самая золотая середина.

Так вот караси в сметане – еще один пример подобного гастрономического ритуала, возникающий в нашей компании один–два раза в год. Впрочем, всего лишь “один из”. И это – пожалуй, очень важный момент вполне философского значения. На тему взаимоотношений человека с дикой природой. Не секрет, что здесь снова проглядывает тот же расклад с отсутствием взвешенной середины. Либо человек – царь природы, либо он – посетитель в музее. Причем середина-то, в общем, проста как тот же упомянутый блин. Человека от прочих животных главным образом отличает социальная структура, основанная на опосредованных контактах. Если угодно – на деньгах. Так вот если разделить человека как индивидуума, равноправного члена биоценоза планеты Земля, и человека как элемент данного социума, приходящегося оному биоценозу чем–то вроде занозы, сами знаете где, если не хуже – все становится на свои места. Ловишь рыбу – лови. Не подрывая ее воспроизводство. Не для базара. Только соревновательным методом и только для себя. Для «антиприродных» же коммерческих отношений – не трогай дикую, создай «внеприродную» популяцию в пруду. То же самое – с охотой, грибами, ягодами.… Впрочем, пока что все эти мысли не то, чтобы особо новы. Но логического их завершения в сформулированном виде, пожалуй, до сих пор не наблюдается. А именно – что даже строгое выдерживание этих правил есть всего лишь технология, столь же бездушная и противоречащая природе, как и всякая другая. Для того, чтобы появилась гармония, технологии мало – нужна еще и этика, уважение. А уважение к добыче можно проявить единственным образом. Достойно приготовить. Не изводя карася или хариуса на воблу, не заготавливая тоннами плохо замаринованные без специй грибы, пусть и вполне для собственного потребления. Зная для каждой возможной добычи тот единственный (или те единственные) способы приготовления, которые отличат ее от того, что можно купить в магазине. Сыграйте на свежести, на контрастах, на чем только можно. И по возможности – придайте получившемуся блюду статус ритуального. Пусть порция карасей в сметане сделает рыбацкий ужин пиром, банка засоленных чернушек – украсит новогодний стол, а душистое голубичное варенье – чей-нибудь день рождения, приходящийся на февраль, когда этот запах, пресный летом, наполнит весь дом благоуханием июльского утра. На манер того японца, который, высунувшись утром из окна и увидев особо желтый осенний лист, облазит весь базар, пока не найдет морковку именно такого оттенка, три часа будет резать из нее листики и накроет стол с салатом из этой морковки на веранде с видом на тот сад. И будет считать свершившееся взаимодействие с природой – актом единения с Богом.

* * *

Эка ведь загнул.… Однако – попробуйте представить, а на кой бы это черт было тащить на рыбалку всю вышеописанную посуду, не говоря о титанических усилиях по доставке по такой жаре сметаны, если бы предложенное мироощущение не доминировало? Так–то!

Ладно. Пожалуй, на этой ноте – рассказ можно и закончить. Разумеется, можно еще много–много писать о своеобразной и бесконечно красивой природе торфяников, о том, как за три дня человек может полностью преобразиться, превратившись из слегка закомплексованного бледного горожанина в дочерна загоревшего и уверенного в себе путешественника, о философии и кулинарии, экологии и теологии.… Да мало ли в какую сторону поворачиваются мысли при появлении той гармонии, которая только и возможна при тесном и равноправном общении с природой! Но на то – будут и другие рассказы, а пока оставлю читателя в предвкушении того пира с друзьями и карасями, который им, может быть, когда-нибудь и предстоит.